— Лепше бы тебе было честною смертию пасти! — И Александр со срамом, повеся голову, покинул палаты старшего брата…

Полонившие Кострому ушкуйники вослед за тем спустились вниз по Волге, грабя купеческие караваны и разбивая все волжские города, а кончили бесславно. Уже в низовьях, в Хаджи Тархане, дались в обман, перепились и были в пьяном беспамятстве все до единого вырезаны татарами.

Осенью встал с одра болезни игумен Сергий. Иван Вельяминов по-прежнему оставался в Орде, и Наталья, грехом поминая давешний разговор с ним в московском тереме, тихо радовалась, что не связала судьбу своего сына с судьбою отступника, который едва ли когда воротит и уж, верно, не будет прощен!

Холоп Федя, у коего зажила раненая рука, неплохо помогал по дому и в хлевах обряжался со скотиною. Колол дрова, осенью, до снегов, перекрыл соломою крышу. Кормили его по большей части вместе с собою, за столом. Иван пофыркивал, на все робкие попытки Федора подружиться с ним — задирал нос, куражился. Мать окорочивала:

— Не такие мы баре! Да и грех величаться тебе, сам мог во полон попасть!

Как-то холоп прихворнул. Лежал в холодной клети, жаром блестели глаза. Иван зашел, потыкал его концом плети, окликнул грубо:

— Федька, вставай! Кони не обряжены! — Увидел горячечный взгляд, побелевшие губы, остоялся. — Ты чего?! — Пошмыгал носом, посовался, спросил для чего-то, хотя и так можно было понять: — Совсем занемог? — Сбегал за горячим питьем, захватил кусок меду. Федюха пил трудно, кашляя. Мед есть не стал. Пришлось бежать к матери.

Наталья распорядилась положить полоняника на печку, стала поить отварами целебных трав.

Лёжучи, Федор рассказывал слабым голосом про свое лесное житье-бытье, про батяню, медведей, про лося, который чуть-чуть не затоптал родителя-батюшку. Как-то на вопрос Натальи, откуда они родом, припомнил давнее предание (он уже слезал с печи и помаленьку начинал работать): как еговый дедушко, батин ли был схвачен опосле Щелкановой рати, как его свободил какой-то москвич, не то Федор Михалкич, как-то так, не то не едак ищо…

— Как деда-то твоего звали, помнишь? — вопросила Наталья.

— Да… как… Отец-то, батяня мой, Онисим, а дедо… Кажись, Степан! Степан Прохоров, должно!

Иван безразлично, одним ухом, ловил холопий рассказ, но мать вдруг, отставя тарелку, посмотрела на слугу долго-подолгу и необычным, добрым каким-то голосом попросила:

— Пойди, Федюша, коней обиходь! Чаю, овса надо подсыпать Чалому!

Холоп вышел, хлопнула дверь.

— Ты чего, мать? — опоминаясь, спросил Иван.

— Батя твой сказывал, как его отец, Мишук, тверича одного отпустил после того, Щелканова, разоренья. И зипун ему дал, и секиру — всем наделил, словом. И еще сын, не то внук у него был со снохой! А Федором Михалкичем деда нашего звали! Дак етот Онисим, Федин батька, не тот ли? Не Степанов ли внук?

Иван поднял голову, во все глаза уставился на мать, трудно соображая. Вдруг кровь ударила в голову, весь залился багровым румянцем.

— Дак… Ежели… — только и произнес.

— То-то, сын! — кротко ответила Наталья. — Ты уж поопрятнее с им!

Мать опустила глаза, зачерпнула ложкою каши, сделала замечание Любаве:

— Стыдись, невеста уже!

А Иван все сидел, поминая, как он чванился над раненым, как грубо гнал его перед собою, как и теперь…

Он ничего не стал говорить матери, но однажды, уже Великим постом, приказал холопу готовить коня и телегу, не сказавши, зачем.

Выехали в ночь, ночевали уже где-то вблизи Дмитрова, а наутро, договорясь с хозяином, Иван оставил у него телегу и, севши в седло, приказал Федору, пешему, идти за собой. Федор (он уже сжился с Иваном и порою не замечал его нарочитой, показной грубости), передернув плечами, туже запоясался и вышел вслед за господином, не очень понимая, зачем они идут и куда. Когда уже отошли версты три, Иван так же грубо повелел Федору сесть на круп лошади.

Ехали молча. Федор, недоумевая все более, держался за луку седла. Дорога была пустынной и, как бывает, ярко золотилась, сверкала в лучах холодного зимнего солнца.

— Дальше тверская сторона! — сказал наконец, останавливая коня, Иван.

— Слазь! Пойдешь, — говорил он, наклоняясь с коня, — версты через четыре, за тем увалом, первое тверское село будет! Ну, и… ентот вот мешочек возьми! Мать подорожников напекла… И вот от меня тоже… Отселе ты сам добересси до Твери. Ступай!

Федор недоуменно глянул, встретил насупленный почти злой взгляд Ивана и, ничего так и не поняв, даже того, что свободен, зашагал по дороге. Когда он уже отошел порядочно места, Иван, сложив руки трубой, прокричал:

— Федюха-а-а!

Тот обернулся, стоя на бугре. Солнце светило с той стороны, и он, весь в тени, был на ясном небе как словно вырезан из дерева.

— Батяню твово свободил мой дедушко-о-о! — прокричал Иван и, махнувши рукою, круто поворотил коня и поскакал, уже не сдерживая радостных слез.

Федя припустил было с горы бегом, но конь уходил все дальше и дальше.

— Ванята-а-а! — кричал Федор. — Ванята-а-а! — кричал он с отчаянием и вновь бежал, задыхаясь от бега, и останавливался, и снова кричал уже безнадежно: — Ванята-а-а-а!

Конь мелькнул еще раз за последним перевалом и исчез. На пустой дороге оседала снежная пыль. Федор долго стоял, прислушиваясь, и когда уже понял, что тот не воротится, круто отвернул и, опустив голову, зашагал в сторону Твери.

ПРИМЕЧАНИЕ

О Некомате-брехе

Мой постоянный информатор, Борис Александрович Пономаренко (пользуюсь случаем поблагодарить его за доставляемые мне разнообразные сведения), сделал ряд замечаний по журнальной публикации романа. Некоторые изменения я попросту внес в текст, другие хочу оговорить в настоящей заметке.

У тверского князя Всеволода Александровича были сыновья, Юрий и Иван, не упомянутые мною. (Опеку над которыми Всеволод, по-видимому, поручил брату Михаилу и тверскому епископу.) У Константина Васильича Суздальско-Нижегородского было четыре сына. В романе не упомянут четвертый из них, Дмитрий Константинович Ноготь-Одноок.

Однако главное замечание Б. А. Пономаренко касалось личности Некомата. Далее — цитирую:

«В главе 9 появляется Некомат-сурожанин. Здесь Вы называете его „фрязином“, а в главе 39 величаете и по имени: „Мессер Нико Маттеи из Москвы“ (хотя и оговариваете, что это рабочая гипотеза). Исторически о Некомате известно немного:

прозвище «сурожанин» (по происхождению или роду деятельности); бежит вместе с Иваном Вельяминовым в Тверь; имел села под Москвой, конфискованные великим князем Дмитрием (договор 1375 года с Михаилом Тверским); казнь его, причем он назван «брехом», а о вине сказано глухо: «за некую вину» note 11 .

Что следует из Вашего построения:

фрязин, вероятно генуэзец, Нико Маттеи появляется в Москве не позднее 50-х годов XIV века. Князь Иван Красный (ум. в 1359) жалует ему села в Сурожском стану; в 1371 году в свите Дмитрия Ивановича отправляется в Орду Мамая, где встречается с папским нунцием, консулом Кафы, еще каким-то властным незнакомцем и генуэзцами Риччи и Андреотти. (Последняя фамилия режет слух, ибо Андреотти — министр иностранных дел и премьер нескольких правительств современной Италии); подговаривает Ивана Васильевича и бежит с ним в Тверь.

Но! Кто такой «сурожанин»?

а) Уроженец или подданный Сурожа (теперь Судака) — Солдайи по-итальянски, крымской колонии, которая до 1365 года принадлежала Венеции, а потом перешла к Генуе; б) В широком смысле «сурожанин» — купец, ведущий южную торговлю — русский, грек, татарин, венецианец, фряг, ведущий международную торговлю через Сурож. (Заметили ли Вы, что в наших летописях генуэзцы просто фряги, а венецианцы всегда выделяются особо?) Если Н. Маттеи уроженец или подданный Сурожа до 1365 года, он должен быть венецианцем, осевшим в Москве. Борьба между Венецией и Генуей велась постоянно и была беспощадной. Компромиссы были, но постоянно и быстро нарушались. Вплоть до 1376 — 1379 годов Генуя побеждала в этой борьбе. Курия папская не могла примирить их, пока папы сидели в Авиньоне, а в Генуе очень сильна была партия гибеллинов, ярых противников папы.